Головокружение от успехов поднятая целина

Двадцатого марта кольцевик привез в Гремячий Лог запоздавшие по случаю
половодья газеты со статьей Сталина «Головокружение от успехов». Три
экземпляра «Молота» за день обошли все дворы, к вечеру превратились в
засаленные, влажные, лохматые лоскутки. Никогда за время существования
Гремячего Лога газета не собирала вокруг себя такого множества слушателей,
как в этот день. Читали, собирались группами, в куренях, на проулках, по
забазьям, на приклетках амбаров… Один читал вслух, остальные слушали,
боясь проронить слово, всячески соблюдая тишину. По поводу статьи всюду
возникали великие спорища. Всяк толковал по-своему, в большинстве так,
кому как хотелось. И почти везде при появлении Нагульнова или Давыдова
почему-то торопливо передавали газету из рук в руки, пока она, белой
птицей облетев толпу, не исчезала в чьем-нибудь широченном кармане.
— Ну, теперь полезут колхозы по швам, как прелая одежина! — первым
высказал догадку торжествующий Банник.
— Навоз уплывет, а что потяжельше — останется, — возражал ему Демка
Ушаков.
— Гляди, как бы навыворот, наоборот не получилось, — ехидствовал Банник
и спешил уйти, чтобы в другом месте шепнуть людям, которые понадежнее:
«Бузуй, выписывайся из колхозу, покеда-свободу крепостным объявили!»
— Раскорячился середняк! Одной ногой в колхозе стоит, а другую поднял,
отрясает и уже норовит зараз, как бы из колхоза переступить обратно в свое
хозяйство, — говорил Павло Любишкин Менку, указывая на оживленно
разговаривавших колхозников-середняков.
Бабы, много недопонимавшие, по своему бабьему обыкновению занялись
догадками и выгадками! И пошло по хутору:
— Распушаются колхозы!
— Коров — приказано из Москвы — вернуть.
— Кулаков возвертают и записывают по колхозам.
— Голоса отдают энтим, у каких поотняли.
— Церкву на Тубянском открывают, а семенной хлеб, какой в ней был
ссыпанный, раздают колхозникам на прокорм.
Надвигались большие события. Это чувствовалось всеми. Вечером на
закрытом собрании партячейки Давыдов, нервничая, говорил:
— Очень даже своевременно написана статья товарища Сталина! Макару,
например, она не в бровь, а в глаз колет! Закружилась Макарова голова от
успехов, заодно и наши головы малость закружились… Давайте, товарищи,
предложения что будем исправлять. Ну, птицу мы распустили, вовремя
догадались, а вот как с овцами, с коровами как быть? Как с этим быть, я
вас спрашиваю? Если это не политически сделать, то тут, факт, получится…
получится, что это — вроде сигнала: «Спасайся, кто может!», «Бежи из
колхоза!» И побегут, скот весь растянут, и останемся мы с разбитым
корытом, очень даже просто!
Нагульнов, пришедший на собрание последним, встал, в упор глядя на
Давыдова слезящимися, налитыми кровью глазами, заговорил, и Давыдов
почувствовал, как от Макара резко нанесло запахом водочного перегара:
— Говоришь, в глаз мне эта статья попала? Нет, не в глаз, а в самое
сердце! И наскрозь, навылет! И голова моя закружилась не тогда, когда мы
колхоз создавали, а вот сейчас, посля этой статьи…
— После бутылки водки она у тебя закружилась, — тихо вставил Ванюшка
Найденов.
Разметнов улыбнулся, сочувственно подмигнув, Давыдов нагнул над столом
голову, а Макар раздул побелевшие ноздри, в мутных глазах его плеснулось
бешенство:
— Ты, куженок, молодой меня учить и заметки мне делать! У тебя ишо
пупок не просох, а я уже бился в то время за Советскую власть и в партии
состоял… Так-то! А что я выпил ноне, так это — факт, как Давыдов наш
говорит. И не бутылку, выпил, а две!
— Нашел чем хвалиться! То-то из тебя дурь прет… — хмуро кинул
Разметнов.
Макар только покосился в его сторону, но заговорил тише и рукой
перестал бестолково размахивать, а накрепко прижал ее к груди, да так и
остался стоять до конца своей бессвязной, горячей речи.
— Дурь из меня зараз не прет, брешешь, Андрюшка! Выпил же я через то,
что меня эта статья Сталина, как пуля, пронизала навылет, и во мне
закипела горючая кровь… — Голос Макара дрогнул, стал еще тише. — Я тут —
секретарь ячейки, так? Я приступал к народу и к вам, чертям, чтобы
курей-гусей в колхоз согнать, так? Я за колхоз как агитировал? А вот как:
кое-кому из наших злодеев, хотя они и середняки числются, прямо говорил:
«Не идешь в колхоз? Ты, значится, против Советской власти? В девятнадцатом
году с нами бился, супротивничал, и зараз против? Ну, тогда и от меня миру
не жди. Я тебя, гада, так гробану, что всем чертям муторно станет!»
Говорил я так? Говорил! И даже наганом по столу постукивал. Не отрицаюсь!
Правда, не всем, но иным говорил, какие в душе против нас особенно
напряженные. И я зараз не пьяный, пожалуйста, без глупостев! Я этой статьи
не мог стерпеть, через нее и выпил за полгода первый раз. Какая это есть
статья? А эта статья такая, что товарищ наш Сталин написал, а я, то есть
Макар Нагульнов, брык! — и лежу в грязе ниц лицом, столченный, сбитый с
ног долой… Это так? Товарищи! Я же согласен с тем, что я влево загибал с
курями и с прочей живностью… Но, братцы, братцы, отчего я загибал? И
зачем вы мне Троцкого на шею вешаете, взналыгиваете меня с ним, что я с
ним в цобах ходил? Ты, Давыдов, мне все время в глаза ширял, что я — левый
троцкист. Но я такой грамоты, как Троцкий, не знаю, и я не так, как он…
к партии я не ученым хрящиком прирастал, а сердцем и своей пролитой за
партию кровью!
— Ты по существу говори, Макар! Что ты в такое дорогое время разводишь
волынку? Время не терпит. Давай предложения, как нам наши общие вшибки
поправлять, а этак что ж ты, как Троцкий: «Я в партии, я да партия…»
— Дай сказать! — зарычал Макар, вспыхнув и еще крепче прижав к груди
правую руку. — От Троцкого я отпихиваюсь! Мне с ним зараз зазорно на одной
уровне стоять! Я не изменник и наперед вас упреждаю: кто меня троцкистом
назовет — побью морду! До мослов побью! И я влево с курями ушел не за-ради
Троцкого, а я поспешал к мировой революции! Через это мне и хотелось все
поскорее сделать, покруче собственника — мелкого буржуя — завернуть. Все
на шаг ближе бы к расправе над мировой капитализмой! Ну? Чего же вы
молчите? Теперича так: кто же я есть такой, по статье товарища Сталина?
Вот что середь этой статьи пропечатано, — Макар достал из кармана
полушубка «Правду», развернул ее, медленно стал читать: — «Кому нужны эти
искривления, это чиновничье декретирование колхозного движения, эти
недостойные угрозы по отношению к крестьянам? Никому, кроме наших врагов!
К чему они могут привести, эти искривления? К усилению наших врагов и
развенчанию идей колхозного движения. Не ясно ли, что авторы этих
искривлений, мнящие себя «левыми», на самом деле льют воду на мельницу
правого оппортунизма?» Вот и выходит, что я перво-наперво — декретный
чиновник и автор, что я развенчал колхозников и что я воды налил на правых
оппортунистов, пустил в ход ихнюю мельницу. И все это из-за каких-то овец,
курей, пропади они пропадом! Да из-за того, что пристращал несколько штук
бывших белых, какие на тормозах в колхоз спущались. Неправильно это!
Создавали, создавали колхоз, а статья отбой бьет. Я эскадрон водил и на
поляков и на Врангеля и знаю: раз пошел в атаку — с полдороги не
поворачивай назад!
— Ты от эскадрона-то выскакал вперед как раз на сотенник… — хмурясь,
сказал Разметнов, последнее время упорно поддерживавший Давыдова. — И ты,
пожалуйста, кончай, Макар, об деле надо гутарить! Вот когда выберут тебя
секретарем ЦК, тогда уж ты будешь опрометь головы в атаку кидаться, а
зараз — ты рядовой боец и ты строй соблюдай, а то мы тебе прикорот
сделаем!
— Ты не перебивай, Андрей! Я любому приказу партии подчиняюсь, а зараз
хочу говорить не потому, что я своей родимой партии намереваюсь
супротивничать, а потому, что я ей добра хочу! Товарищ Сталин прописал,
что надо было работать с учетом местности, так? А почему ты Давыдов,
говоришь, что статья именно мне в глаз встромилась? В ней же не прописано
прямо, что Макар Нагульнов — автор и чиновник? Может, эти слова вовсе даже
меня и не касаемые? А вот, кабы товарищ Сталин приехал в Гремячий Лог, я
бы ему так и сказал: «Дорогой наш Осип Виссарионыч! Ты, значится, супротив
того, чтобы нашим середнякам острастку задавать? Ты их прижеливаешь и
норовишь с нежностями уговаривать? А ежели он, этот середняк, в прошедших
временах был в белых казаках и до се до невозможности привеженный к
собственности, тогда в какое место мне его лизать, чтобы он в колхоз вошел
и терпеливо приближался к мировой революции? Ить он, середняк этот, в
колхоз войдет, и то не может отрешиться от собственности, а все
прицеляется, как бы свою худобу дюжей подкармывать, вот он какой!» Ну, а
уж ежели товарищ Сталин, поглядев на такой народ, опять настаивал бы, что
я искривления производил и колхозников развенчивал, то тут бы я прямо
сказал ему: «Пущай их черт венчает, товарищ Сталин, а я больше не могу
через состояние своего раскиданного по фронтам здоровья. Отпустите меня на
китайскую границу, там я дюжей партии спонадоблюсь, а Гремячий пущай
Андрюшка Разметнов коллективизирует. Он и хребтиной жидковат, кланяться
бывшим белым может преотлично, и слезу пущает… Это он тоже может!»
— Ты меня не трожь, а то я тоже могу тронуть…
— А ну, довольно! Хватит на сегодня! — Давыдов встал, подошел к Макару
вплотную, с не присущим ему холодком в голосе спросил: — Письмо Сталину,
товарищ Нагульнов, это — линия ЦК. Ты, что же, не согласен с письмом?
— Нет.
— А ошибки свои признаешь? Я, например, свои признаю. Против фактов не
попрешь и выше кое-чего не прыгнешь. Я не только признаю, что мы
пересолили, обобществив мелкий скот, телят, но и буду исправлять свои
ошибки. Мы чересчур увлеклись процентом коллективизации, хотя в этом и
райкомовская вина есть, и слишком мало поработали над фактическим
укреплением колхоза. Ты признаешь это, товарищ Нагульнов?
— Признаю.
— Так в чем же дело?
— Статья неправильная.
Давыдов с минуту разглаживал ладонями грязную клеенку на столе,
неизвестно для чего подкрутил фитиль умеренно горевшей лампы, — видимо,
пытался унять волнение и не смог.
— Ты! Дубина, дьявол!.. Тебя за эти разговорчики в другом месте из
партии вышибли бы! Ну, факт! Ты с ума свихнулся, что ли? Или ты сейчас же
прекратишь этот… свое это… свою оппозицию, или мы на тебя… Факт! Мы
терпели достаточно твоих высказываний, а если уж ты ставишь это
по-серьезному, — пожалуйста! Мы официально сообщим райкому о твоем
выступлении против линии партии!
— Сообщай. Я сам заявлю в райком. За Банника и за все разом отвечу…
Давыдов несколько приутих, вслушиваясь в потерянный голос Макара, но со
все еще не остывшим озлоблением, пожимая плечами, сказал:
— Знаешь что, Макар? Поди-ка ты проспись, а уж потом мы будем с тобой
говорить фактически. А то у нас с тобой получается, как в сказке про
белого бычка: «Мы с тобой шли?» — «Шли». — «Тулуп нашли?» — «Нашли». —
«Ну, давай по уговору делить тулуп». — «Какой тулуп?» — «Так мы ж с тобой
шли?» — «Шли…» И так без конца. То ты говоришь, что ошибки свои
признаешь, а следом за этим заявляешь, что статья неправильная. Тогда
какие же ты ошибки признаешь, если статья, по-твоему, неправильная?
Запутался ты, факт! И потом — с каких это пор у нас секретари ячеек стали
приходить на ячейковые собрания в выпитом виде? Что это такое, Нагульнов?
Это — партийный проступок! Ты — старый член партии, красный партизан,
краснознаменец, и вдруг такое явление… Вот Найденов — комсомолец, что он
о твоем образе может подумать? И потом, если до районной контрольной
комиссии дойдет; что ты пьянствуешь, да еще в такой ответственный момент,
что ты не только середняков запугивал с ружьем в руках, но и не
по-большевицки относишься к своим искривлениям и даже выступаешь против
линии партии, то это. Нагульнов, получится для тебя печальный факт. Ты не
только секретарем ячейки не будешь, но и членом партии, так и знай! Это я
тебе фактически говорю. — Давыдов взъерошил волосы, помолчал, чувствуя,
что тронул Макара за живое; продолжал: — Дискуссию вокруг статьи нечего
устраивать. Партию ты по-своему не свернешь, она не таким, как ты, рога
обламывала и заставляла подчиняться. Как ты этого не поймешь!
— Да брось ты с ним воловодиться! Он битый час бузу тер, а слушать было
нечего. Нехай идет и спит. Ступай, Макар! Совестно тебе! Глянь на себя в
зеркалу — и ужахнешься: морда пухлая, глаза как у бешеной собаки, ну, чего
ты в таком виде явился? Иди! — Разметнов вскочил, свирепо потряс Макара за
плечо, но тот вялым, безжизненным движением снял с плеча его руку, больше
ссутулился…
В тягостном молчании Давыдов побарабанил по столу пальцами. Найденов
Ванюшка, все время с недоумевающей улыбкой посматривавший на Макара,
попросил:
— Товарищ Давыдов, давайте кончать.
— Так вот, товарищи, — оживился Давыдов, — я предлагаю следующее:
вернуть колхозникам мелкий скот и коров, но у кого было сдано по две
коровы — тех сагитировать, чтобы по одной оставили в колхозном
обобществленном стаде. Завтра прямо с утра надо созвать собрание и повести
разъяснительную работу. Весь упор надо сделать сейчас на разъяснение! Я
боюсь, что начнутся выходы из колхоза, а ведь нам не сегодня-завтра
выезжать в поле… Вот где, Макар, покажи-ка свою закалку! Уговори, да без
нагана, чтобы из колхоза не выходили, это будет факт! Так что же, будем
голосовать? Будем голосовать мое предложение? Кто за? Ты воздерживаешься,
Макар? Так и запишем: «при одном воздержавшемся…»
Разметнов предложил с завтрашнего же дня повести борьбу с сусликами.
Решили мобилизовать на уничтожение сусликов часть колхозников, из числа
тех, которые не будут заняты на полевых работах, прикрепить к ним
несколько пар быков для доставки воды и просить заведующего школой учителя
Шпыня выйти в поле с учениками, помочь в выловке грызунов.
Все время Давыдов внутренне колебался: прижимать ли Макара? Ставить ли
вопрос о нем в порядке привлечения его к партийной ответственности за его
выступление против статьи Сталина, за нежелание ликвидировать последствия
«левых» ошибок, наделанных в практике создания колхоза? Но к концу
собрания, глянув на мертвенно-белое лицо Макара, потное, со вздувшимися на
висках венами, решил: «Нет, не надо! Сам поймет. Пусть-ка он без нажима
осознает. Путаник, но ведь страшно свой же! И еще эта его болезнь…
припадки. Нет, замнем это дело!»
А Макар до конца собрания просидел молча, внешне ничем не проявляя
своего волнения. Давыдов, поглядывая на него, лишь единственный раз
заметил, как по рукам Макара, обессиленно кинутым на колени, бугристой
волной прошла крупная дрожь…
— Возьми Нагульнова к себе ночевать, проследи, чтобы он не пил, —
шепнул Давыдов Разметнову, и тот согласно кивнул головой.
Домой Давыдов возвращался один. Возле база Лукашки Чебакова на
поваленном плетне сидели казаки, оттуда доносился оживленный говор.
Давыдов шел по противоположной стороне улицы; поравнявшись, слышал, как из
темноты кто-то незнакомый уверенно, с улыбкой в басовитом голосе говорил:
— «…сколько ни давай, сколько ни плати, — все им мало!» А другой и
говорит: «Зараз проявились у Советской власти два крыла: правая и левая.
Когда же она сымется и улетит от нас к ядрене-фене?»
Покатился разноголосый смех и неожиданно быстро смолк.
— Тссс!.. Давыдов! — послышался тревожный шепот.
И тотчас же прежний басовитый голос, уже без малейшего намека на
игривость, с притворной деловитостью, врастяжку заговорил:
— Да-а-а… Кабы не было дождей, с посевом скоро управились бы… Земля
подсыхает прямо-таки невидя… Ну что же, братцы, на спокой, что ли?
Прощевайте покедова!
Кашель. Шаги…

| весь текст сразу | следующая часть —>